Венец - Страница 63

В тот же вечер к воротам монастыря пришел Ульв, ближний слуга Эрленда. Он сказал, что он слуга Осмюнда, сына Бьёргюльфа, и что хозяин приказал ему попросить, чтобы племяннице разрешили ненадолго пойти в город, так как Осмюнду некогда самому приехать в Ноннесетер. Кристин подумала, что так дело кончится скверно, но когда сестра Потенция спросила ее, знает ли она посланного, девушка ответила утвердительна. И они с Ульвом пошли к дому Брюнхильд Мухи.

Эрленд ждал ее в светличке — он был напуган и взволнован, и Кристин сразу же поняла, что он опять боится того, что, по-видимому, внушает ему наибольший страх.

Ей всегда было больно, что он так безумно боится ее беременности, раз уж они не могут устоять друг перед другом. Душа ее и без того была взбудоражена в этот вечер, и Кристин высказала Эрленду все это довольно горячо и раздраженно. Эрленд густо покраснел и положил голову ей на плечо.

— Ты права, — сказал он, — я должен попытаться оставить тебя в покое, Кристин, не играть так безрассудно твоим счастьем. Если ты хочешь…

Она обвила его шею руками и засмеялась, но он крепко обнял ее за талию, насильно посадил на скамейку, а сам уселся по другую сторону стола. Кристин протянула ему через стол руку, и Эрленд страстно поцеловал ее ладонь.

— Я испытал больше твоего, — горячо сказал он. — Если б та могла понять, как много, по-моему, значит для нас обоих, чтобы нас повенчали со всей честью!

— Тогда тебе не следовало бы брать меня.

Эрленд спрятал лицо в ее руке.

— Да, дай Бог, чтоб я не причинял тебе этого зла, — сказал он.

— Этого не хотелось бы ни тебе, ни мне, — сказала Кристин с задорным смехом. — И только бы мне в конце концов получить прощение и помириться со своей родней и с Богом, тогда я не буду горевать о том, что мне придется венчаться уже с бабьим платком! И только бы мне быть всегда с тобой, тогда, мне часто думается, мне и примирения не надо…

— Ты должна принести с собой честь и славу в мой дом, — сказал Эрленд, — а я не должен тащить тебя за собою в свое бесчестье!

Кристин покачала головой. Потом сказала:

— Тогда ты, вероятно, обрадуешься, услышав, что я говорила с Симоном, сыном Андреса, — и он не будет принуждать меня к выполнению договора, которым был заключен о нас до того, как я встретилась с тобою!

Эрленд безумно обрадовался, и Кристин должна была рассказать ему все. Однако она промолчала о презрительных словах, сказанных Симоном об Эрленде, но упомянула, что Симон не хочет брать вину на себя перед Лаврансом.

— Это понятно, — коротко сказал Эрленд. — Они очень нравятся друг другу, он и твой отец? Да, меня-то, вероятно, Лавранс будет меньше любить.

Кристин приняла эти слова за знак того, что Эрленд все же понимает, что перед нею еще долгий и трудный путь до благополучного конца, она была благодарна ему за это. Но Эрленд больше не возвращался к этому, он был бесконечно рад и счастлив и говорил, как он боялся, что у нее не хватит мужества поговорить с Симоном.

— Он все-таки немного нравится тебе; как я замечаю, — сказал Эрленд.

— Разве для тебя может иметь значение, — спросила Кристин, — если я после всего того, что было между мною и тобою, все же признаю, что Симон справедливый и хороший человек?

— Если бы ты не повстречалась со мною, — сказал Эрленд, — то прожила бы с ним много хороших дней, Кристин. Чему ты смеешься?

— А! Мне вспомнилось, что однажды сказала фру Осхильд, — отвечала Кристин. — Я была тогда еще ребенком. Она говорила, что хорошие дни выпадают на долю разумных людей, но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным!

— Да благословит Бог тетку Осхильд, нежели она тебя научила этому? — сказал Эрленд, сажая Кристин к себе на колени. — Как странно, Кристин, я никогда не замечал, чтобы ты боялась!

— Ты никогда не замечал этого? — спросила она, прижимаясь к нему.

Эрленд посадил Кристин на край постели, развязал и снял с нее башмаки, но потом снова отвел к столу.

— О нет, Кристин, теперь перед нами все же свет впереди! Я, верно, никогда не поступил бы с тобою так, как сделал, — говорил он, поглаживая ее по голове, — если бы не одно: каждый раз, когда я видел тебя, мне всегда казалось невероятным, чтобы мне отдали такую прелестную, красивую жену. Сядь сюда и выпей со мною, — попросил он.

Сейчас же вслед за этим раздался стук в дверь — похоже было, что кто-то колотил в нее рукоятью меча.

— Откройте, Эрленд, сын Никулауса, если вы тут!

— Это Симон Дарре, — тихо сказала Кристин.

— Откройте же, черт возьми, если вы мужчина! — вскричал Симон и снова застучал в дверь.

Эрленд подошел к кровати и снял с гвоздя меч. Он беспомощно огляделся по сторонам:

— Здесь тебе некуда спрятаться, — разве только в постель…

— Вряд ли поможет, если я и спрячусь, — сказала Кристин. Она встала и говорила очень спокойно, но Эрленд видел, что она вся дрожит. — Ты должен открыть, — сказала она тем же голосом. Симон снова заколотил в дверь.

Эрленд подошел к двери и отодвинул засов. Симон вошел с обнаженным мечом в руке, но тотчас же вложил его в ножны.

Некоторое время все трое стояли молча. Кристин дрожала, чувствуя вместе с тем в это первое мгновение какое-то странное и сладкое волнение, в самых глубинах ее души нарастало что-то — предчувствие борьбы между двумя мужчинами, — и она облегченно вздохнула: вот конец молчаливому ожиданию, тоске и страху этих бесконечных месяцев! Бледная, с блестящими глазами, смотрела она то на одного, то на другого — и тут ее волнение разрешилось непостижимым леденящим отчаянием. В глазах Симона Дарре было больше холодного презрения, чем гнева или ревности, и, взглянув на Эрленда, она увидела, что, несмотря на упрямое выражение его лица, он сгорает от стыда. Ей вдруг стало ясно, как другие мужчины будут судить о нем, допустившем ее прийти к себе в такое место, и она понимала, что это все для него сейчас удар по лицу: она знала, что он сгорает желанием выхватить меч и броситься на Симона.